Спектакль режиссера Андрея Житинкина «Мой бедный Марат» Московский театр имени Моссовета привез к нам уже во второй раз. И зал снова был полон, и, как свою собственную, переживал чужую любовь, и испытывал неловкость от того, что подглядывает за чужими чувствами, и горевал над чужой судьбой. И, компенсируя свою беспомощность перед несовершенством мира, долго аплодировал в финале трем пожизненно связанным любовью людям - Лике, Леонидику и Марату... Их блистательно сыграли артисты Лариса Кузнецова, Андрей Ильин и Александр Домогаров, с которым - наш сегодняшний разговор.

— Кто-то из критиков сказал, что спектакль «Мой бедный Марат» препарирует любовь. Вы тоже так считате?

— Во всяком случае, процесс его рождения был очень изнуряющим. Мы не были знакомы прежде, и поначалу у нас четверых- актеров и режиссера - была такая странная притирка, а потом Житинкин начал объяснять свое, артисты стали отстаивать свое, он - свое, мы - свое, и вот так - вплоть до сдачи худсовету, хотя стремились все к одному - сделать спектакль о том, что мы, трое, друг без друга все равно не сможем существовать, и всегда будем переплетаться, но есть человеческая страсть в лице Марата, есть истинная любовь в лице Леонидика и есть Лика, женщина, которая разрывается между человеком, которого страстно любит, и человеком, для которого стала смыслом всей жизни. И она это понимает, и не может его предать, и с ним очень тепло, а с Маратом никогда не будет спокойно, с Маратом они всегда будут воевать, бить посуду - и всегда будет рваться душа. Вот как было бы замечально, если бы это был один человек, но один не получается - их двое на этом мосту: либо туда, либо туда, либо туда, либо туда…

— Насколько, по-вашему, это жизненная история?

— Мне кажется, такое в своей жизни испытывал каждый второй.

— А лично вы - второй или все-таки первый?

— И у меня вот такая история, именно такая же…

— Была или еще не закончилась?

— М-м-м… не скажу… Нет, еще не закончилась… До сих пор… туда, сюда… в метаниях, не от человека к человеку, а от того, что есть это и есть это - и где та золотая середина?

— А когда вы начинали репетировать «вашего бедного Марата», эта история уже была?

— Носом уже что-то почуял. Но то, как это будет происходить в жизни дальше… Вообще это страшная вещь, театр: чем сильнее человека-артиста жизнь мнет и ломает (если он при этом остается преданным профессии), тем больше он отдает, туда, в эту топку, я имею в виду зал. Чем меньше он испытывает в своей жизни, тем больше обделен пониманием и ощущением различных ситуаций. И я благодарен Господу, что театр выбирает - не меня, конечно, театр выбирает пьесы, - но у меня пошли такие роли, как Марат, Жорж Дюруа из «Милого друга», Нижинский, Сирано де Бержерак, Макбет - трагические, в общем, роли. Если продолжим работать с Житинкиным, будет Распутин…

— Распутин? Вы?

— Попытка не пытка, говорят русские.

— Вы так и сказали полякам, когда они предложили вам Макбета?

— Когда меня пригласили, я сказал одно слово: «Да». Через пятнадцать минут подумал: «Зачем?». От таких предложений не отказываются, но сразу возникает вопрос языка, к тому же Шекспир на польском, такая пьеса, сами понимаете. Это был еще один эксперимент в моей жизни. Тяжелое испытание, честно скажу.

— И публика там достаточно амбициозная.

— Амбициозная была первые два спектакля, когда приехала вся польская элита посмотреть на артиста N: что он, кто он и как? Первые два зала были практически мертвые, критика меня распяла через два дня. А когда пошел зритель по билетам, успех был ошеломляющим. Мы сыграли 60 аншлагов: зрители сидели на приставных местах, стояли, подолгу аплодировали.

— Играя на сцене, вы ощущаете обожание зала, или оно для вас не имеет никакого значения?

— Зал разный бывает, очень разный. Про гастроли говорить не буду, это совсем другое, но московская публика, она такая циничная, избалованная, равно, как и питерская, впрочем, питерская еще хуже: а ну-ка, вы, центровые, давайте… А мы приехали искусство показывать, привезли «Сирано», и был первый акт, а он самый тяжелый, почти час сорок стихотворного текста - ну, мертвые сидят! Вата! И ты - в эту вату! И нас на сцене один, два, три, а энергетика зала - 1100! Ты к ним - один, а они тебе - 1100 того, что мы, мол, не понимаем! И набираешь обороты - поехали, поехали, паровоз пошел, пошел - и они начали, начали дышать, дышать, дышать! А вот теперь вам уже поздно сопротивляться - и дожимаешь. Так что самый разный зритель бывает. И это неправильное мнение, что, мол, любят - и все, какое счастье. Как бы они ни любили… У любви ведь тоже разные проявления. Тяжело доказывать мертвым людям, кто ты есть на самом деле. Одно дело - в ящике-телевизоре. А если ты живой?

— Интересно, телесериал - баловство для серьезного театрального актера, или есть какие-то внутренние обоснования?

— Почему баловство? Я так совсем не считаю. Это колоссальная школа! Просто есть серьезные сериалы, есть «пострелялки» либо «пыхтелки». Но когда ты работаешь в серьезном сериале, действительно многому учишься. Я, например, никогда не знал, что кино снимается на минуты: вынь да положь 20 минут полезного времени! Как - это никого не волнует, шесть сцен, будьте любезны, из разных сценариев, и чтобы понял, чего ты, помнил, когда ты… А тебе - время, поехали, камера! Это полезный опыт. И если еще попадается хорошая режиссура… Мы тут недавно закончили картину Снежкина, есть такой питерский режиссер, очень хороший. Мне кажется, это серьезная работа, сегодняшнее время, в сущности, моя история…

— То есть?

— Это история артиста. Очень известный артист почему-то уехал из Москвы в город Калининград, набрал там курс, репетировал спектакль, жил своей жизнью, у него была любимая женщина. И вдруг его зовут в Москву, предлагают картину. Его отговаривают, мол, подумай, здесь настоящая работа, ученики, перспективы! Он все бросает и уезжает. В Москве все идет замечательно, но - дефолт! Все рушится. Ему дают плацкартный билет в город Калининград. «Мне - плацкарта?» Ему - плацкарта. Он уезжает в Калининград, там его не принимают. И дальше начинается путешествие по жизни очень популярного, известного в свое время человека, которого узнают на улицах и которому некуда идти. Жизнь ставит его…

— У вас была такая история?

— Я ее очень хорошо чувствую.

— И все-таки, у вас была такая история?

— Нет, такой истории у меня пока не было, но как бы она не повторилась в жизни, вот чего я боюсь.

— Есть основания?

— Просто такой век у артистов, у некоторых он длинный, у некоторых короткий.

— И вы на данный момент…

— Я окончил институт в 84-м году, так что моих лет на сцене уже достаточно.

- Не надоело?

- Нет. Я другого не умею.

- А форму как держите?

- Сама держится, если так жить: сегодня отыграл, завтра утром сел в самолет, улетел, там отснялся, сел в самолет, прилетел, отыграл, сел в самолет, улетел… Было время, я иногда не понимал, в каком поезде просыпаюсь, куда он приходит, в какой город, в Питер или в Москву.

- Счастливая жизнь?

- Отчасти… очень. Вы сейчас о жизни спрашиваете?

- Ну, а то, что вы сейчас рассказали, разве это не жизнь?

- Если тебя понимают, если вокруг близкие люди, которые отдают тебе должное, то это счастливая жизнь.

- Значит, все хорошо?

- Не все. Но кое-что хорошо (смеется).

- Вы что, думаете, я для себя лично интересуюсь? Я же сейчас ваш образ леплю, чтобы люди знали, что они не зря вас любят, и если у вас все замечательно, то нужно за вас порадоваться, а если что-то не так, нужно вас пожалеть…

- Знаете, не надо меня жалеть, пускай за меня радуются. Я никогда не говорю о своей частной жизни, потому что мы и так настолько публичны, мы настолько там, на сцене, видны и настолько там не врем, что остается только вернуться домой, открыть ключиком дверочку, зайти и за собой ее закрыть, и опустить жалюзи, и сказать: ребята, вот здесь я живу так, как живу, пожалуйста, очень прошу, не надо… Если кому-то интересно, пускай читают желтую прессу, там много написано, там р-а-азные вещи написаны (смеется), я не оспариваю, никогда не пишу опровержений, я со всем согласен. А родственники, близкие, они либо простят, либо пожалеют, либо порадуются. Умные поймут, недалеким ничего не докажешь.