О премьере Театра им. Моссовета писали много и строго: Роксана (Ольга Кабо) не волнует, де Гиш (Сергей Виноградов) не трогает, Кристиан (Дмитрий Щербина) не вызывает сочувствия. А Александр Домогаров в роли Сирано? Домогаров — урод? Смешно. Переполненный зал? Поклонницы. Всхлипывания в партере? Сантименты публики.
... Как славно, что я — сентиментальный зритель

- Александр Юрьевич, чем так привлекает актеров Сирано?

- Это материал, в котором для артиста заключено целое море возможностей. «Сирано», как его ни поверни, все равно будет сверкать, столько в нем граней. Главное — найти свою. Кроме того, слова, в которых можно летать, парить. Ну и, наконец, это великая любовь и великий герой.

- Что касается граней. Эту пьесу ставили столько раз…

- Для меня здесь все упиралось в то, что я нажил к тридцати восьми годам. Мне, Домогарову, тридцать восемь, и я знаю, что такое дружба, как я ее понимаю. Что такое любовь — опять-таки, как я ее знаю. Что такое женщины — как я сумел понять их к своему возрасту. И мне казалось, что сейчас я уже могу что-то обо всем этом сказать.

- А в двадцать пять могли бы?

- Я и в двадцать пять думал о Сирано. А теперь понял, что могу не только думать, но и говорить. Мне кажется правильным и уместным сыграть эту чистую романтическую историю именно так, как она была написана.

- Какой он, ваш Сирано?

- Пока спектакль еще не встал на ноги, этот вопрос закономерен. Я, например, не думаю, что Сирано действительно любит Роксану. Он вряд ли отдает себе отчет в том, что именно ЭТА женщина и есть любовь всей его жизни. Он любит нечто им придуманное. И как только касается ее руками, как только начинает понимать, что это живая плоть, на него нападает дикий страх. Он не знает, что ему делать со всем этим — и с собой прежде всего. Сирано — шут, это маска, которую он практически не снимает. Причем шут злой, этакий джокер, который может быть каким угодно в зависимости от настроения, окружения, ситуации. Мне очень хотелось уже в первой сцене показать, что иногда Сирано становится попросту неприятным.

- Как вы думаете, такие люди могут существовать на самом деле?

- Если и могут, то живется им невероятно сложно. Компромиссы заставляют нас жить не так, как должно, но каждый сам выбирает ту степень компромисса, на которую готов пойти. Сирано не соглашается на условия, которые диктует ему общество. Но он идет на компромисс с самим собой. Это наихудший вариант из всех возможных, и в этом тоже проявляется его двойственность.

- Откуда же в вашем Сирано столько мальчишеского, даже дворового шика?

- Он же не просто пришел покрасоваться, он привел с собой всю улицу: «А, он играет, этот толстый? Ну сейчас мы ему покажем, как надо играть!». И все это с блеском, с бравадой. Мне вообще хотелось выйти чуть ли не с барабаном. А незадолго до премьеры я попросил вместо трости найти мне палку. Шел человек, подобрал по дороге суковатую дубину… Мальчишество? Может быть. Мне самому тридцать восемь, пора бы уже остепениться. А я…

- А как вам Роксана?

- У меня очень теплые отношения с Ольгой — не только профессиональные, но и человеческие. Ей сейчас ой как непросто. Прийти из театра, где она прима, в театр со своими традициями и принципами, очень сложно. В Театре Советской Армии она привыкла к другим ритмам. Она борется с собой, и это вызывает у меня уважение. Я вижу, как она старается уйти от самой себя и говорю: ну давай, ломай себя! Я думаю, у нее все будет отлично. Вообще, хороший партнер — великая вещь. Тяжело играть с человеком, который, как шахматный конь, ходит только буквой «Г». Не дай бог тебе пойти в другую сторону — все, он тебя потерял, мизансцена рушится. А возможность маневра дает элемент полета, настоящего творчества, когда многое можно. Ты понимаешь, что партнер тебя не сдаст. Как Сережа Виноградов. Иногда я смотрю ему в глаза и думаю: ну что ты еще выкинешь, гад? (Смеется.)

- И что же выкидывает?

- По-разному может. Интонационно что-нибудь поменяет… Зал не слышит — но я-то слышу! Может с костюмчиком придумать что-нибудь… странное. До выхода он ничего не говорит, скажет только: «Работаем», и все. А чего работаем, как работаем — это я узнаю уже на сцене.

- «Сирано» — ваш первый опыт работы с пьесой в стихах?

- Такой серьезный — да. Мне очень часто говорили, что стихи читать я не умею, и я занимался тем, что делал Олег Борисов, когда готовил «Маскарад». Он просто сканировал стихи: брал общую тетрадь, на одной странице писал стихотворную строчку, на другой — то же самое, но в прозе. Выделял главное слово в прозе, потом ставил ударение в лермонтовском тексте. Вот так он переписал весь «Маскарад».

- Тяжело было готовить «Сирано»?

- Тяжело, особенно на последнем этапе. Помимо работы с текстом, мне очень хотелось измениться внешне. Режиссер Павел Осипович Хомский требовал, чтобы я обошелся без парика, но парик мне удалось отстоять. Что касается знаменитого носа, мне хотелось, чтобы в анфас он был практически мой, и только в профиль было заметно, что он лишь чуть-чуть больше нормы, что это никакая не слива. Критики этот нос уже обозвали «уточкой» и сравнили меня с Олегом Меньшиковым. Но дело ведь не в носе. Не из-за носа Сирано раздирают такие дикие комплексы гордыни, не из-за носа он так болезненно относится к жизни. Все гораздо сложнее.

- А из-за чего?

- Я так отвечу: когда я произношу на сцене текст роли, то не просто к партнерам обращаюсь, я говорю эти слова совершенно конкретным людям, которые сидят у нас за кулисами. Потому что жить так, как живут некоторые, нельзя! По крайней мере, я не могу позволить себе так жить.

- Критику читали?

- Из того, что написали о «Сирано», прочитал все. Запомнилась статья, смысл которой сводился к следующему: Домогаров — это артист без ярко выраженной индивидуальности, но он хорошо чувствует стихотворный текст, хорошо держится на сцене, достаточно обаятельный и привлекательный, да и сам спектакль не так уж плох. Ну и зачем, спрашивается, вообще было это писать? У меня от всего этого начинается головная боль. Но я выхожу на сцену и вижу полный зал. И критика перестает иметь какое-либо значение.

- Как вы чувствуете, что «держите» зал?

- Я не знаю, как это описать. Очень слышно, когда зал, что называется, умирает, растворяется, не дышит. Я чутко реагирую на людей, которым не нравится то, что они видят. Я почти не смотрю в зал, но всегда могу сказать: там, в этом квадрате, сидят люди, которые не принимают. Публика — незнакомая стихия, каждый раз новая, которую я должен покорить.

- Эта стихия изначально враждебна?

- По-разному. Но если враждебна — тем больше кайфа, когда ты понимаешь, что она твоя. Например, в «Нижинском» после первого антракта я произношу одну и ту же фразу: «Пошли убивать». Вот с этим настроением я иду на сцену. Есть в том же «Нижинском» Театра на Малой Бронной несколько моментов, когда можно замолчать, и люди буду сидеть и бояться выдохнуть.

Мне до сих пор очень страшно сделать первый шаг. В «Сирано» самое жуткое — войти, тем более что появляюсь я из зала. Может быть, не стоило бы об этом говорить, но ноги меня не слушаются, и я в этот момент — не я. Однако же вот мальчишество, пыл…

- И так перед каждым спектаклем?

- Перед каждым. На «Нижинском» это вообще приобретает странные формы. Организм просто перестает мне подчиняться, а потом в какой-то момент словно кнопка какая-то включается. И хотя Нижинского я играю уже довольно давно, и на сцене не со вчерашнего дня, и вообще человек нормальный, должен сказать, что на процесс включения этой самой кнопки я влияю крайне слабо. Само как-то все происходит.

- Как вы готовитесь к роли?

- Я расскажу, как это было с Нижинским. Мы уже начали репетировать, и я прочел массу книг о нем, когда дело дошло до его дневников. Они меня просто накрыли. С головой. Когда ты видишь, как мечется человеческий разум: «Я ненавижу Дягилева» — «Я люблю его, я мог бы спеть ему колыбельную». Понять это рационально практически невозможно. Когда я разговаривал с врачами, они спросили, откуда у меня такая точность в воспроизведении клинического диагноза, не был ли я в сумасшедшем доме. Нет, не был, но я прошел через это, когда умирала моя мама. Я посмотрел все восстановленные балеты «Русских сезонов» и считаю: ко мне пришла пластика Нижинского, его движения, его знаменитый поворот головы, который из него, узкоглазого, делал поразительного красавца. Роль собиралась по крупицам. Но главное все-таки — его дневники. Я читал их и убеждался: он не болен, просто он — гений. Любой психиатр за пять минут поставит диагноз, но где она, эта грань между помешательством и гениальностью?

- А Сирано? Он нормален?

- А Пушкин был нормален? Или Лермонтов? По воспоминаниям современников он был до того неприятным типом, что оторопь брала. Откуда же в этом потоке язвительности, злобности и презрения к миру возникали лиризм, романтичность, трагедия? У этого, с носом, то же самое. По сути он совсем не жестокий, но его мягкое и белое закрыто панцирем, панцирем, панцирем. Нормален он или нет, но он говорит: я живу так, потому что жить по-другому не могу. И если вы считаете ненормальным то, что для меня является единственно возможным, если вы с этим не согласны — вон из моей жизни.

- Это имеет отношение к человеку по имени Александр Домогаров?

- Да. У меня тоже есть свои законы, по которым я живу. И я не приемлю, когда их пытаются нарушать. Я борюсь с этим в меру своих сил. Я уже говорил: жизнь устроена так, что нам приходится идти на компромиссы. Их и без того слишком много, чтобы еще изменять себе.